Взросление

Моя беременность была настолько прекрасна, что достойна отдельной темы. Единственным ее осложнением было внезапное и непреодолимое отвращение к до этого горячо любимому отцу ребенка. Это случилось где-то на пятом месяце и привело к тому, что воссоединились мы только, когда сыну исполнился год.

Мы жили вместе с родителями и пахали как проклятые. Первым сошел с дистанции муж – начал пить под лозунгом «семья должна жить отдельно». Я, как порядочная жена, была на его стороне. Дальше все завертелось, как  в кошмарном сне – размен квартиры, переезд на противоположный конец города, кража свекром денег, с трудом скопленных на нехитрый ремонт, окончательный уход мужа в запой, новая работа в больнице с дурной славой, прохождение экстерном за год всех стадий жены алкоголика – и вот я одна, в собственной хрущевке с копеечными обоями и мебелью, отданной добрыми людьми, в трех часах езды от родителей, с работой у современного доктора Менгеле в «отделении экспериментальной онкологии», с диким чувством вины за развод, но без алиментов. И все это - в 25 лет.
С этого момента началась реальная борьба за жизнь. Как только мне удавалось немного высунуть голову из воды и ухватиться за краешек лодки – государство тут же давало мне веслом по голове повышением цен, дефолтом, отбиранием «хирургических» льгот или просто урезанием зарплаты. О продолжении образования не могло быть и речи.

Появление в моей жизни еще одной любви и еще одного мужа радовало только в плане эмоций. В остальном же стало еще тяжелее – сначала он был нищим врачом, а потом стал «строить бизнес», что предполагало почти полное отсутствие денег, зато вынуждало тратить силы на моральную поддержку и всестороннее замещение необходимых, но пока еще не нанятых по случаю неплатежеспособности работодателя сотрудников.

Что касается работы, то это был настоящий ад. Слава «нехорошей» больницы, в которую я вынуждена была устроиться из-за близости к дому, садику и школе, подтвердилась полностью. Большинство среднего медперсонала вышло из больничного училища, куда принимали исключительно лимитчиц. Постоянный страх потери места в общежитии делал из наглых и пробивных девиц бессловесных и забитых тварей. Из врачей оставались только те, которые были согласны на многоуровневую схему ежемесячных поборов по вертикальной линии, то есть фактически – те, кто спокойно мог заниматься открытым вымогательством у пациентов. Наше отделение поставило все на научную основу – мы брали онкологических пациентов-«отказников». Тех, которым нечего было терять, кроме денег. Тех, которые находились на той последней грани, когда веришь в мочу, мухоморы и лягушачьи лапки и готов продать квартиру и всех своих родственников ради намека на отсрочку приговора.
Эти несчастные просто ломились к нам. Благообразный профессор в хрустящем белоснежном халате милостиво принимал их на лечение. Щедро проводил уникальные операции – уникальные тем, что в человеке не оставалось практически ничего. От одного этого многие пациенты реально сходили с ума – что писаешь ты теперь через трубочку, какаешь в мешочек, ешь исключительно в дырку на животе, при этом куда-то делись обе ноги. Помимо операции, пациенты получали еще и «вакцину от рака» - тоже хороший источник дохода, потому как оплачивалась она отдельно.
Кому везло – после всего этого могли прожить еще месяц-два. Но обычно уже через неделю человек начинал буквально разлагаться. У обессиленного годами предыдущих химиотерапий и облучений  организма не было сил даже на обычное заживление, а тут частенько еще присоединялся бешенорастущий рецидив. Сияющий профессор и его свита уже не только не улыбались, но и просто не заходили в палату. Из 60 пациентов отделения у нас постоянно было около 40 прооперированных, из них половина – при смерти. За сутки могло умереть до 5-6 человек, причем процесс умирания был настолько длительный и мучительный, что большинство сестер молилось только о том, чтобы это случилось как можно быстрее. Известие об очередной смерти вызывало не ужас, не сострадание, а  невыразимое облегчение.

Когда мне стали сниться ночами все, кто держал меня за руку со словами «мне страшно умирать», все, кто кричал не переставая неделями, все, кто на перевязках с изумленным ужасом смотрел на свои гниющие внутренности, я поняла, что хватит. Медицина кончилась.
Она кончилась не только конкретно здесь, она кончилась везде. Пациент перестал быть объектом помощи и стал главным объектом обогащения. Мне с моими милосердными соплями здесь не было места и моя психика была на грани распада. Нужно было спасаться любой ценой.

Помимо этого пришло понимание, что никто мне не поможет. Что в теме амбиций мужа – мы вместе, но в теме меня и ребенка – мы по разные стороны. Если я еще могла «потерпеть» без стиральной машины за-ради сияющих перспектив, то ребенок не мог оставаться без обуви или одежды.

Я стала взрослой. Я смогла расстаться с иллюзиями и поняла, что все, что я хочу получить, я могу получить только сама.

И я со страхом шагнула в приветливо распахнутые объятья капитализма.